Акценты на человеческий фактор – отличительное свойство балашовского мировосприятия. Не случайно он связывает идею исторической вариативности с проблемой нравственного выбора. Такова полная драматизма и психологической напряженности вымышленная ситуация выбора, перед которым стоит тысяцкий Протасий. Волею судьбы оказавшись боярином московского князя Юрия, и осознавая вероломность его притязаний, он мучительно размышляет над появившейся возможностью перейти на сторону тверичан. В тексте появляется авторское обращение к герою: "Решись, Протасий, тысяцкий града Москвы, решись! Молви слово твердое! На тебя надея…"[13] Безусловно, этот призыв выполняет чисто эстетическую функцию, не оказывая влияния на развитие сюжета. Герой действует не по авторскому произволу, а в силу объективных условий и закона "самодвижения характера" (Гегель). Но прозвучавшая в данном фрагменте мысль о наличии свободы выбора в самых сложных ситуациях, о детерминированности поведения личности не только социальной и исторической среды, но и факторами субъективного плана, играет немаловажную роль в формировании читательского мировоззрения. Можно сказать, что ситуация обращена не столько в прошлое, сколько в настоящее. Об этом пишет и один из исследователей: "… категория исторической возможности особенно важна в том пункте исторического исследования, где история от изучения прошлого переходит к выводам в будущее"[14] В "Отречении", как и в предшествующих романах, Балашов снова и снова возвращается к вопросу: почему именно Москва становится объединяющим центром возрождающейся Руси? Почему не Тверь? Почему не Новгород? Писатель внимательно прослеживает сложнейшее сочетание всевозможных объективных и субъективных факторов, определяющих закономерность того или иного исторического выбора.Д. Балашов заставляет ощущать, как не находят себе пока достойного применения накапливающиеся в народе, восстанавливаемые свежие силы, бессмысленно растрачивающиеся в традиционных суетно-своекорыстных междоусобицах, как сложно дозревание мысли от освобождения унизительного ига. Мастерски передает Д. Балашов это ощущение предгрозовой близости решающих событий. Так суждено ли грянуть грозе? Это зависит не только от непредсказуемого движения циклонов и антициклонов в атмосфере. Все решают исторические движения, не так уж мало зависит и от натуры и поступков самих людей, будь то светский вождь, духовный пастырь, вчерашний воин или нынешний пахарь. Их-то, героев предыдущих книг цикла, ярко и выпукло изображает в новых романах Д. Балашов. Рядом с малость постаревшими отцами - их подросшие сыновья, которым, судя по всему, как раз и суждено собраться, наконец, воедино и выйти на поле Куликово… Но это где-то впереди, уже за пределами раннего повествования, хотя ощутимо близко. Но при чем здесь отречение? Чье отречение? От чего? Об отречении задумывается, прощаясь с жизнью, в основанном им Новгороде, суздальский князь Константин. Готовность к отречению пробуждается и в душе вожака новгородских ушкуйников боярина Машкова, после потрясшей его встречи с отцом Сергием. Готовность к отречению потребуется и от гордой Твери – во имя единения земли русской. Отречение от собственного эгоцентризма. От стремления к неправедному стяжательству, от личных гипертрофированных амбиций и неуправляемых эмоций. Д. Балашов свободно и эффектно использует буквально все приемы и средства – здесь и нетерпеливое авторское вторжение в описываемое с приглашающими к размышлениям и полемике комментариями, панорамы массовых сцен, в том числе и батальных, напряженные сюжетные коллизии и точное бытописание. Д. Балашов иногда злоупотребляет своими чрезмерным знанием духа и быта атмосферы, но в целом, его желание, сказать точно, глубоко и емко - делает ему честь подлинного историка. Как же еще воспринимать блестящее знание подвижнической духовной работы главы Руси митрополита Алексия и Сергия Радонежского? ("Святая Русь", М. 1992). Само поле Куликово возможно было лишь при таких духовных наставниках, в основе деятельности которых лежало мощное основание народной воли, не зависящей от воли князей, патриархов или ханов. Именно "собиранием народной воли – лопаются нити заговоров, рушатся пути тайных соглашений"[15], - пишет Д. Балашов. Как ярко живописуются художником все эти заговоры, уходящие своими нитями в Венецию и Геную, в Орду, в Константинополь. Где уже возобладать над такими царедворцами и умельцами московским князьям? Но когда они действуют сообща, соборно, в мощном основании народной воли, тогда " является миру тщета тайных заговоров и скрытых зловещих сил. Сметаются всякие покровы и поначалу, воцаряется хаос до нового душевного подъема бытия… Блажен, кто умеет встретить и переждать грядущую на него волну и угадать близкий просвет в тучах и луч истины, долженствующий осветить… громаду стихии". [16] Наблюдения над наиболее типичными формами проявления голоса историка в "московской" серии романов Балашова позволяют утверждать, что в системе изобразительно-выразительных средств писателя их место значительно. В рассмотренной закономерности своеобразно проявилась и общая в исторической литературе тенденция к поиску новых, наиболее адекватных по содержанию художественных форм на пути постоянного приближения изображения к изображаемому. Поэтика Д. Балашова яркое тому подтверждение. Ричардсон (1689–1761) Антиутопия Замятина «Мы»: роль государства и связь с романом
«Что делать?» Парадоксы Круга |
Историзм писательского мышления в повествовательной структуре романов
Страница 4
Информация о литературе » Историзм писательского мышления в повествовательной структуре романов