Плавность эволюции поэтического миропонимания Баратынского оттеняется и тем обстоятельством, что последний сборник 1842 г., включающий наиболее философски направленные вещи, назван „Су­мерки" - не без вызова в адрес критики. И все же, демонстрируя по­стоянство основ умонастроения и устойчивость товарищеских пред­почтений (сборник посвящен Вяземскому), лучшие стихи в нем отмечены желанием поворота к более светлому восприятию мира со всем его несовершенством и скорбями.

Поэт сразу изнурил себя неотвязной „мыслью": „Все мысль да мысль! Художник бедный слова!"; и все же — „ .Пред тобой, как пред нагим мечом, // Мысль, острый луч! бледнеет жизнь зем­ная" (187). И то, что в сравнительно раннем стихотворении „Безна­дежность" (1823) было красивой литературной позой: Отныне с рубежа на поприще гляжу — И скромно кланяюсь прохожим,— то у человека по тем временам пожилого, действительно усталого, незадолго до внезапного конца сменяется неким подобием веры. Обыгран миф о трудной уязвимости (но все же уязвимости!) Ахилла, наделенного „дикой силы полнотой". Современный же „сын купели новых дней" - „боец духовный", наоборот, весь открыт „страданью", но зато

И одной пятой своею

Невредим ты, если ею

На живую веру стал! („Ахилл", 1841)

Неверно было бы отождествлять эту „живую веру" с обращением к церковным догматам, хотя Баратынский и не был атеистом.

Замечательно стихотворение трудно определимого жанра (тут и гимн, и традиционная „баратынская" элегия) „На посев леса" -одно из последних лирических произведений (1843?). Поэт произво­дит смотр своих привычных, ставших обычными мотивов — или хотя бы самого привычно „унылого", „разочарованного" тона. Стихотво­рение выдержано в строе тяжелой архаики:

Уж та зима главу мою сребрит,

Что греет сев для будущего мира,

На праг земли не перешел пиит, —

К ее сынам еще взывает лира.

Никакой легкой пластики, так легко ему всегда дающейся. Он смотрит на столь доступную ему элегическую гладкость как бы с высо­ты некоей большей величавости, зрелой мудрости, приближающей смертного, изведавшего когда-то „безумие забав" и ныне стоящего на „праге" „вечного дня", к вечной правоте „господа" и сотворенной им природы.

В мире лирического переживания, как он запечатлелся в этом стихотворении, поэт отворачивается от неблагодарных „людских сердец" и — через противопоставление образа „пустоцветного коло­са" непонимающих его и безответных ему „новых племен" (в смысле: поколений) „другому", „плодоносному" „хрящу" — бросает семена „всех чувств благих" в многообещающее и благодарное лоно приро­ды. Как будто тематическая хотя бы перекличка с ранним пушкинским „Сеятелем" („Свободы сеятель пустынный .", 1823). Но историчес­кая и идеологическая ситуация иная. А, кроме того, если у Пушкина образность, связанная с „сеянием", судьбой людских „пасущихся" „стад" и прочее суть отвлеченные метафоры, восходящие к евангель­ской притче (Лука, гл. 8, 5), то Баратынский в усложненно-иносказательной форме лирически размышляет о вполне конкретном пред­приятии — о посадке рощи в своем имении Мураново.

Преждевре­менная смерть оставила заверение поэта в том, что он намерен совсем забросить „лиру", н« подтвержденным и не опровергнутым. Но важ­но, что поэт в конце пути попытался запечатлеть не условно-красивую „грусть" и разочарование, а конкретное удовольствие от дела объ­ективно хорошего,-„благого".

Из великих лириков прошлого века Баратынский был мастером в широком и почетном смысле этого часто употребляемого в литера­туроведении слова. Все искали совершенства, Пушкин тоже, а „певец финляндки" его нашел. По сравнению с пушкинской лирикой обогащение состояло в том, что круто возросшая роль условности содержания' как бы возвращала лирику в лоно собственно изящной словесности, „поэзии" в старом смысле слова, причем поэзии высшей пробы. Что касается лучших поздних стихов (особенно „Последнего поэта", 1835, или „Осени", 1836—1837), то они нередко являют собою подбор счастливо отчеканенных формул недовольства нравственного порядка, а также и оппозиции излишнему практицизму, делячеству эпохи, формул, смысл которых волнует культурную общественность и полтора столетия спустя.

Сходство и различие женских образов в повести Л. Чуковской "Софья Петровна" и в поэме А. Ахматовой "Реквием"
Итак, перед нами произведения двух разных авторов. Произведения написаны в 30-40 годы XX века и рассказывают о страшной трагедии не только отдельного человека, но и всего народа. В центре внимания и Чуковской, и Ахматовой женская судьба матери, потерявшей сына. Я думаю, это не случайно: именно женщина чутко реагирует на происходящие во ...

Семейная обрядовая поэзия. Свадебные песни
1. Ой, не палаты грянули – По рукам сваты ударили, То не печь обрушилася – Свет и Галя заручилася За того ли добра молодца, За Сергея незнаема. Как и Галя у тятеньки Была дочь и любимая, Дорогая да гостенька, Шелковая да метелочка, Ой, мела да повымела Свои сени да новые, Переходы да частые. Только там да не вымела, Где ж ...

«Повесть о разорении Рязани Батыем» (1237 относится эта история). Связь с устным народным творчеством. Прославление героизма и осуждение княжеских разногласий
Повесть состоит из 4 частей: 1) появление Батыя на границах Ряз. земли , посольство Рязанцев к Батыю во главе с кн. Федором, гибель Федора (за отказ привести Батыю свою жену) и его жены Евпраксии (спрыгнула с высокого терема с сыном Иванов и разбилась) – ее подвиг верности, мужества, силы супружеской любви русской женщины. Первая часть ...