Стабильность поэтической системы способствует ее спокойному и неуклонному совершенствованию в изначально обозначившихся пределах. О некоторой узости их говорит даже И. Киреевский: „ .Самая любовь к прекрасной стройности и соразмерности вредит поэзии, когда поэт действует в кругу, слишком ограниченном". Иван Аксаков журит Баратынского за известную самоограничен­ность рационализма: у него „ .чувство всегда мыслит и рассуждает", и потому „это ум — остуживающий поэзию".

Отзывы можно множить, только не стоит этого делать. Они, как видно, не противоречат друг другу, а ведь принадлежат во мно­гом очень разным людям. При разной мере их критичности общий их „положительный знаменатель" таков: Баратынский в поэзии охла­дил, успокоил сложившуюся у Пушкина радость восприятия жизни, его переменчивый восторг и его всегдашнюю при этом убежденность в неконечности достигнутого результата. Баратынский-поэт всегда уверен в правоте своего вывода, оформленного в качестве афоризма, и спокоен в утверждении итога. В его поэзии пушкинская „система" безусловно обогащается, хотя он чем дальше, тем меньше похож на Пушкина.

Сейчас очень трудно, если не невозможно представить себе те взаимные приглядывания, которыми вольно или невольно обменива­лись настоящие большие поэты и поэты поменьше, оказавшиеся сближенными в то исключительное и неповторимое время. Всякая эпоха неповторима — это так, но эпохи, столь богатой поэзией, боль­ше не было. Сейчас может казаться, что поэты должны были просто ослепнуть, ошеломляя друг друга открытиями. И Баратынский оше­ломил. На недостаточно подготовленной почве тогдашнего языка нашего, до „метафизических" понятий недозрелого (Пушкин), он заговорил о путанице и причудливых сочетаниях чувств — о той самой путанице, которую не терпел — по крайней мере, теорети­чески — Пушкин, за отсутствие которой он, Пушкин, хвалит идиллии Дельвига, как увидим.

Самая путаница Баратынского не занимала, скорее стесняла его и мешала ему. Великому уму часто свойственно своеобразное простодушие, и величайшему из современников и ровесников Бара­тынского, уверявшему Вяземского почти серьезно, что „ .поэзия, прости господи, должна быть глуповата",— и это теперь повторяют часто — представилась глубочайшей диалектикой чувства та искусность анализа, которую Баратынский ввел в стихи. Но замечательной особенностью его прекрасной лирики оказалась подчеркнутая афористичность концовок, т. е. сила и остроумие завершения любого диалектического хода, именно та черта его поэти­ки, из-за которой и современники и потомки находили нечто „фран­цузское" в его стиле. Нередко даже сам творческий процесс созида­ния элегии, или мадригала, или послания представляется обратным привычному: эффектная концовка вроде бы возникает сначала, а уже ради нее сочиняется все предшествующее. Лирическое высказывание подчас чуть ли не служебно; оно заранее готовит сопереживающее сознание и чувство читателя, уже покоренного интимной довери­тельностью, к восприятию последних „ударных", стихов.

Возникает явление, обратное музыкальной композиции: в готовом произведении „разработка" предшествует непосредственному заяв­лению „темы", подлежащей разработке. Невозможно безошибочно сосчитать подобные завершающие афоризмы. Например, лишь не­которые из первого сборника 1827 г.: „Пусть радости живущим жизнь дарит, /I А смерть сама их умереть научит" („Череп"); „Одну печаль свою, уныние одно // Унылый чувствовать способен!" („Уныние"); „На что чиниться с жизнью нам, // Когда шутить мы можем с нею?" („Добрый совет"); „ .Подумай, мы ли // Перемени­ли жизнь свою, II Иль годы нас переменили?" („К***"); „Он арома­ты жжет без веры // Богам, чужим душе своей" („К***"); „Счаст­ливцы нас бедней, и праведные боги // Им дали чувственность, а чувство дали нам" („Коншину") и т. п.

Явлением сгущенной афористичности мысли предстает разверну­тая эпитафия „На смерть Гете" (1832), где собраны воедино примеры многообразных сфер приложения универсальной мысли поэта-учено­го, где Баратынский идет на перекличку с пушкинским „Пророком" („ .И говор древесных листов понимал, // И чувствовал трав прозябанье .") и где он хочет, утвердив великое дело „вполне отдышавшего" и тем себя исчерпавшего („все дольное долу отдавшего") натуралиста, найти прибежище даже ему: „К предвечному легкой душой возлетит, //Ив небе земное его не смутит" (157). Так укрепляется сомнение в правоте разума как рассудка.

Художественное воплощение гендерных доминант внутреннего мира героини / героя в различных типах женского творчества
Основываясь на литературном материале, наука создает две противопоставленные модели, две типологии персонажей. В основе одной – типологии мужских персонажей – лежит социальный фактор, т.е. фактор культуры: «маленький человек», «лишний человек», «новый человек». Типология женских персонажей в целом укладывается в оппозицию добродетель / ...

Результат действий
И, наконец, то, ради чего два демона из вечности спустились на землю разных времен. Вновь результаты их деяний не совпадают. Воланд, как и предполагалось с самого начала, добился того, чего хотел. Ему хватило четырех дней для того, чтобы изучить новый московский мир и понять, что люди совсем не изменились, «…они – люди как люди, любят д ...

Символизм.
Русский символизм как литературное направление сложился на рубеже Х1Х и ХХ вв. Теоретические, философские и эстетические корни и источники творчества писателей-символистов были весьма разнообразны. Так В. Брюсов считал символизм чисто художественным направлением, Мережковский опирался на христианское учение, Вяч. Иванов искал теоретиче ...