Если не говорить здесь о Жу­ковском и о безвременно угасшем Батюшкове, что понятно, и если учесть, что уже расцветшему Тютчеву еще предстояло особенное развитие, то самым значительным поэтом-современником Пушкина и самой яркой звездой „Плеяды" является еще и сегодня не вполне понятый Баратынский.

В жизненной судьбе его, а отсюда и в репутации собственно творческой причудливо сочетались невзгода и удача, точнее — совпа­дение того и другого в одном и том же обстоятельстве.

Главное в поэтическом творчестве Баратынского — это создание исключительных по выразительной силе элегий и возведение самого искусства элегического переживания на высоту, дотоле непредстави­мую. Нельзя сказать, что и поэзия Баратынского не ощущает такого ущерба: даже самые пла­менные поклонники не станут отрицать такого ощущения. Бара­тынского из подобного неловкого положения выводит и сила поэти­ческого таланта, и та целеустремленная его направленность, которая выявляет и образует мысль о печали жизни. Поэтому к Баратынскому с большим уважением относился даже такой строгий критик, как Чернышевский.

Элегия Баратынского — это некое жанровое пространство, осва­иваемое лирической мыслью, которая запечатлевает переживание, всегда непременно отягченное печалью. Но тот, кто опрометчиво го­тов был бы предположить некую особую „интимность", должен был бы приостановиться и задуматься. Еще Шевырев, который был не только консерватором-славянофилом, но и проницательным худо­жественным критиком (которого с уважением принял сам Гете), сразу после выхода первой книжки стихов Баратынского отметил, что поэт „более мыслит в поэзии, нежели чувствует", что ему при­суща „щеголеватость выражений" и „желание блистать словами". Далее следует замечательное продолжение: „Часто весьма обыкно­венную мысль он оправляет в отборные слова и старательно шлифует стихи, чтобы придать глянцу своей оправе". Позже другой наблюда­тельный критик отметил „ввод" Баратынским в литературу „отвлеченной поэзии" и „дидактизма"'. Нельзя пройти мимо еще одного отзыва великого современника, очень, впрочем, пристрастного: „ .темный и неразвившийся, стал себя выказывать людям и сделал­ся через то для всех чужим и никому не близким". И опять глубочай­ший Белинский: в 1835 г. он считает попросту „недобросо­вестным" сопоставление Баратынского с Пушкиным, а позже разви­вает свое первоначальное представление: „Неподвижность, т. е. пребывание в одних и тех же интересах, воспевание одного и того же, одним и тем же голосом, есть признак таланта обыкновенного и бедного".

Конечно, надо отбросить полемические крайности, потому что само по себе постоянство — не порок и не добродетель; корень дела в содержании, характере, направленности такого постоянства. Когда Баратынский сообщал своему близкому другу Ивану Киреевскому уже упоминавшийся выше общий отзыв на пушкинский „роман в стихах" (1832) —отзыв резкий и в целом несправедливый, — он заключил его следующим образом: „Так пишут обыкновенно в пер­вой молодости из любви к поэтическим формам более, нежели из настоящей потребности выражаться". Любопытно вспомнить при этом, что Гоголь уже после смерти Баратынского, не зная, по-ви­димому, об оценке последним „Евгения Онегина", к нему самому применил очень похожие слова критики и упрека: „Баратынский, строгий и сумрачный поэт, который показал так рано самобытное стремление мыслей к миру внутреннему и стал уже заботиться о материальной отделке их, тогда как они еще не вызрели в нем самом .".

Знаменательная перекличка: в обоих отзывах упрек в пристрастии к „отделке" формы, в слабой потребности к истинному самовыра­жению и даже неподготовленности к ней. Оба суждения для нас неприемлемы. Но если о причинах охлаждения Баратынского к Пушкину можно гадать (что по-разному и делалось), то Гоголя в последние годы жизни, как явствует из контекста статьи „В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность", помещен­ной в печально знаменитой книге „Выбранные места из переписки с друзьями", и из общего контекста всей книги, не устраивает в поэзии Баратынского неизбывный скептицизм, неостановимый процесс пере­растания юношеской иронии в пессимистические представления о судьбах мира и все более охлажденной души человеческой, — словом, того безверия и превращения „байроновского разочарования" в „безочарование", которое в определившемся виде Гоголь находил у Лермонтова. Самая же глубина погружения в „мир внутренний" не вызывает сомнений не только у Гоголя, но и у Белинского, которого не могла не сердить упорная аполитичность поэта.

«Повесть о бражнике» (сатира)
В "Повести о бражнике" пьяница доказывал, что имеет больше прав на райское блаженство, чем святые, перечисляя прегрешения героев Священного Писания. Эта повесть показывает нравственное превосходство пьяницы (бражника) над «праведника» (на смелой антитезе построена повесть, т.е. на противопоставление). Бражник уличает святых в ...

1876 – 1881 «Дневник писателя».
Достоевский, страстно желавший напрямую говорить с читателем, намеревался выпускать сначала единоличный журнал «Записная книга», а затем — «нечто вроде газеты». Эти замыслы частично осуществились в 1873 году, когда в редактируемом им в это время журнале князя В. П. Мещерского «Гражданин» стали печататься первые главы «Дневника писателя ...

Заключение.
Патриотизм либо есть в той или иной степени, либо его нет вовсе. Патриотизм - очень сокровенное чувство, находящееся глубоко в душе (подсознании). О патриотизме судят не по словам, а по делам каждого человека. Патриот не тот, кто сам себя так называет, а тот, кого будут чтить таковым другие, но прежде всего его соотечественники. Таким о ...