|
Одна из особенностей поэзии Бродского — сочетание слов, обозначающих предметы повседневной жизни, материальные явления, с терминами, элементами языка алгебры и геометрии75, которым не соответствуют какие-либо конкретные денотаты. Такое сочетание конкретного и абстрактного создает эффект отстранения и повторяемости единичного: бытие в своих единичных проявлениях сводимо к абстракции. Муза поэта — «Муза точки в пространстве и Муза утраты очертаний», «Муза точки в пространстве! Вещей, различаемых лишь в телескоп! Вычитанья без остатка! Нуля» («Литовский ноктюрн: Томасу Венцлова» [II; 328— 329]). Метафора, воплощающая мотив одиночества и потерь, — «геометрия утрат» («В горах», 1984 [III; 88]). Сплетение математических терминов и предметных слов создает непредсказуемые метафоры, как «развалины геометрии», математические понятия теряют свой исконный смысл, превращаясь в означающие, лишенные денотатов («Точка, оставшаяся от угла»): Вечер. Развалины геометрии. Точка, оставшаяся от угла. Вообще, чем дальше, тем беспредметнее. Так раздеваются догола. («Вечер. Развалины геометрии», 1987[III; 136]) Неразличение, уравнивание знака и вещи Этот повторяющийся прием Бродского проистекает из представления о сходстве, изоморфности мира и текста (языка, звука, буквы, слова, рисунка, картины). Некоторые примеры: «Густой туман листал кварталы, как толстой роман» («Перед памятником А.С. Пушкину в Одессе», 1969 (?), 1970 (?) [IV (1); 7])77; «здесь и скончаю я дни, теряя волосы, зубы, глаголы, суффиксы» («1972 год», 1972 [И; 292]); «на площадях, как "прощай" широких, и улицах узких, как звук "люблю"» («Лагуна», 1973 [II; 320])78; «и в гортани моей < .> чернеет, что твой Седов, "прощай"» («Север крошит металл, но щадит стекло» из цикла «Часть речи», 1975— 1976 [II; 398]); «Человек превращается в шорох пера по бумаге, в кольца, петли, клинышки букв и, потому что скользко, в запятые и точки. < .>» («Декабрь во Флоренции», 1976 [II; 384]); «Отсутствие мое большой дыры в пейзаже не сделало; пустяк: дыра, — но небольшая. Ее затянут мох или пучки лишая, гармонии тонов и проч. не нарушая» («Пятая годовщина (4 июня 1977)» [II; 421]); «Склоны, поля, овраги повторяют своей белизною скулы. < .> И в занесенной подклети куры < .> кладут непорочного цвета яйца. Если что-то чернеет, то только буквы. Как следы уцелевшего чудом зайца» («Стихи о зимней кампании 1980 года», 1980 [III; 11]); «Нарисуй на бумаге простой кружок. Это буду я: ничего внутри. Посмотри на него — и потом сотри» («То не Муза воды набирает в рот» [III; 12]); «Жужжанье мухи, увязшей в липучке, — не голос муки, но попытка автопортрета в звуке "ж". Подобие алфавита, тело есть знак размноженья вида за горизонт»; «И долго среди бугров и вмятин матраса вертишься, расплетая, где иероглиф, где запятая» (оба примера — из «Эклоги 5-й (летней)», 1981 [III; 37, 41]); «Я всматриваюсь в огонь. На языке огня раздается "не тронь" и вспыхивает "меня"» («Горение», 1981 [III; 29]); «Рим, человек, бумага» («Римские элегии», 1981 [III; 47]); «< .> смех громко скрипел, оставляя следы, как снег, опушавший изморозью, точно хвою, края местоимений и превращавший "я" в кристалл, отливавший твердою бирюзой, но таявший после твоей слезой» («Келломяки», 1982 [III; 60]); «Эти горы — наших фраз эхо»; «Горы прячут, как снега, в цвете собственный глагол» («В горах», 1984 [III; 84—86]); «И более двоеточье, чем частное от деленья голоса на бессрочье, исчадье оледененья, я припадаю к родной, ржавой, гранитной массе серой каплей зрачка, вернувшейся восвояси» («Вот я и снова под этим бесцветным небом .», 1990 [IV (2); 92])79; «Хоть приемник включить, чтоб он песни пел. / А не то тишина и сама — пробел» («Метель в Массачусетсе», 1990 [IV (2)]); «Видимо, шум листвы < .> < .> пользовался каракулями < .>» («Воспоминание», 1995 [IV (2); 196]). Вступление. Александр Дюма и Россия Тема природы |
Прием «математизации»
Информация о литературе » Поэтика Иосифа Бродского » Прием «математизации»
